Завтра очередная трагическая дата 26 апреля. Спасибо тем, кто нас спас. В живых их осталось мало. Сейчас они никому не нужны. Рядом только родные и близкие . Государство забрало те крохи , что давало ( чернобыльские льготы ), согражданам они не интересны. Они сделали своё дело : спасли. Сейчас получают «благодарность». В «лучшем» обществе мира ( Беларуси) митинги на эту тему запрещены. Пару-тройку лет назад я в достал из почтового ящика приглашение на митинг памяти жертв Чернобыльской трагедии. Митинг проводила оппозиция, в воскресенье. В нашем микрорайоне стоит капличка в память о жертвах. Как раз напротив отделения милиции. В микрорайоне проживает порядка 40 000 человек. Я пришёл на митинг вместе с двумя соседями пенсионерами. На митинге было человек 30 оппозиционеров ( возможно среди них были и простые граждане ) и три оператора без знаков различия, которые с трёх сторон снимали митинг и всех приходящих. Там дорожка метров 80 и пока я шёл , все три камеры снимали меня. Соседи-пенсионеры тихонько отстали и вернулись домой, как только увидели людей с камерами. «Уроды» с камерами снимали и когда я подошёл к людям, причём демонстративно снимали. Кто-то произнёс короткую речь с благодарностью, возложили цветы и разошлись. Из 40000 жителей микрорайона ( а город в почти полмиллиона жителей) получивших сообщение о митинге практически никто не пришёл. Не хочешь на митинг, приди позже, приди раньше. Не пришли. Не вспомнили, даже после напоминания. Чернобыль, чёрная быль, чёрная боль.
Мой народ стадо баранов. Я не осуждаю, я констатирую. Стадо баранов. Это выбор каждого из нас, индивидуально, быть человеком или бараном. Из выбора каждой личности складывается выбор народа. Мой народ выбор сделал. Делаем вид, что заняты и не можем в выходной день просто минутой молчания почтить память тех, кто тебя спас от смерти. Мы люди?
Умерли и умирают в нищете спасавшие нас. В почёте и достатке дожили до старости те, кто врал о масштабах трагедии, кто ради карьеры утверждал : « Мы справимся сами» и прочие коммунистические вожди районов, горкомов, обкомом и республики. Уважаемые граждане. Они закончили жизнь сенаторами и депутатами . А спасатели канули в безвестности. Мы люди?
Мы бараны.
Патриотизм, любовь к Родине и прочее. Мне всё больше кажется это всё фальшивым. Придуманным для баранов. Любить надо людей, а не страну-государство. Любите людей и забудьте про всё то, что вдалбливали в наши головы идеологи всех рангов и мастей. Идеологи не участвуют в героических поступках. Они в тылу, готовят новых баранов. Любите людей и всё получится .Спасибо простым людям , которые спасли нас.

spartak_gomel из ЖЖ

я была в Чернобыле на 20-летии трагедии.
Метрвый город. Пустой. Заросший сорняком в 2 метра.
Пустые квартиры.

В нашем городке воздвигли новый памятник Чернобылю, завтра торжественное открытие.
сфотаю и покажу.

Чернобыльскую АЭС окружает 30-километровая запретная зона, въезд в которую возможен только по специальным пропускам. Со стороны Киева дорога в Зону идёт через контрольно-пропускной пункт Дитятки. Здесь проверяют паспорта.

Неподалёку от АЭС находится пожарная часть. Здесь установлен памятник тем, кто тушил пожар на станции в первые часы и дни после аварии.


По дороге встречаются таблички с названиями населённых пунктов, выселенных после аварии. Всё очень лаконично: название села, сколько было жителей, когда и куда
переселены. Таких табличек в Зоне - десятки.

Монумент недалеко от въезда в Припять. Радиационный фон на дороге и так превышает естественный, а стоит отойти чуть в сторону, как его значения возрастают в десятки раз.

И вот мы перед въездом в Припять. Шлагбаум поднимается, пропуская встречную машину. Здесь снова проверяют документы и разрешение на посещение города. Машина едет по совершенно пустым улицам, вдоль которых стоят пустые дома с кое-где целыми стёклами. Четверть века здесь НИКТО не живёт. Но жутковато становится, когда осознаёшь, что здесь НИКОГДА уже не будут жить люди. Припять - город-призрак, напоминание всем нам о непостоянности и бренности всего сущего.

***

У моего малого мечта - поехать в Чернобыль.)) Очень сильно интересуется почему-то теми событиями. Конечно, ужасно, что столько много от нас тогда скрывали...

Если честно,не совсем понимаю этих экскурсионных туров, которые нынче в моде..
Да и поехать пошляться по пустому городу и лишний раз облучиться мне было бы муторно и неинтересно..тоже мне достопримечательности..
У нас народ(который организовывает такие туры) как всегда..пытается извлечь выгоду из чего только возможно..

А я очень чётко помню 01.05.1986 год, мы как всегда были на маёвке... очень было жарко, душно, непонятное состояние... очень было плохо... а мы ели шашлыки и, бегали на лужайке...


Он наверное в игру "Сталкер" играет)))

угу.. и демонстрацию проводили..все как обычно

посмотрела фильм... http://www.ex.ua/view/335529?r=2730299


я в тот день себе "прилично" на этой лужайке ногу разрубила... и не поняла как... т.е. состояние непонятное было... но шрам до сих пор виден , причем "панять" глубокая осталась"

Он не играет, но вобщем-то интерес возник именно из-за игры). А так все время в интернете ищет какую-то информацию, у меня выспрашивает... Я тоже помню ту весну 1986 года, но особо плохо не было, до нас видимо не много дошло, все было как обычно, только боялись дождя, якобы от него волосы вылезут... У нас в соседней школе, кстати, был один учитель, который участвовал в ликвидации (тогда же мого добровольцев ехали), и радиация как-то странно повлияла на его организм, что он стал молодеть, помню ему было лет 35, а он выглядел сам как школьник. Что потом с ним стало не знаю.

Я плакала, когда читала.


Рассказ жены пожарника, ликвидатора аварии на ЧАЭС

"Я не знаю, о чем рассказывать... О смерти или о любви? Или это одно и
то же... О чем?
... Мы недавно поженились. Еще ходили по улице и держались за руки,
даже если в магазин шли... Я говорила ему: "Я тебя люблю". Но я еще не
знала, как я его любила... Не представляла... Жили мы в общежитии пожарной
части, где он служил. На втором этаже. И там еще три молодые семьи, на всех
одна кухня. А внизу, на первом этаже стояли машины. Красные пожарные машины.
Это была его служба. Всегда я в курсе: где он, что с ним? Среди ночи слышу
какой-то шум. Выглянула в окно. Он увидел меня: "Закрой форточки и ложись
спать. На станции пожар. Я скоро буду".
Самого взрыва я не видела. Только пламя. Все, словно светилось... Все
небо... Высокое пламя. Копоть. Жар страшный. А его все нет и нет. Копоть от
того, что битум горел, крыша станции была залита битумом. Ходили, потом
вспоминал, как по смоле. Сбивали пламя. Сбрасывали горящий графит ногами...
Уехали они без брезентовых костюмов, как были в одних рубашках, так и
уехали. Их не предупредили, их вызвали на обыкновенный пожар...
Четыре часа... Пять часов... Шесть... В шесть мы с ним собирались ехать
к его родителям. Сажать картошку. От города Припять до деревни Сперижье, где
жили его родители, сорок километров. Сеять, пахать... Его любимые работы...
Мать часто вспоминала, как не хотели они с отцом отпускать его в город, даже
новый дом построили. Забрали в армию. Служил в Москве в пожарных войсках, и
когда вернулся: только в пожарники! Ничего другого не признавал. (Молчит.)
Иногда будто слышу его голос... Живой... Даже фотографии так на меня не
действуют, как голос. Но он никогда меня не зовет... И во сне... Это я его
зову...
Семь часов... В семь часов мне передали, что он в больнице. Я побежала,
но вокруг больницы уже стояла кольцом милиция, никого не пускали. Одни
машины "Скорой помощи" заезжали. Милиционеры кричали: машины зашкаливают, не
приближайтесь. Не одна я, все жены прибежали, все, у кого мужья в эту ночь
оказались на станции. Я бросилась искать свою знакомую, она работала врачом
в этой больнице. Схватила ее за халат, когда она выходила из машины:
"Пропусти меня!" - "Не могу! С ним плохо. С ними со всеми плохо". Держу ее:
"Только посмотреть". "Ладно, - говорит, - тогда бежим. На
пятнадцать-двадцать минут". Я увидела его... Отекший весь, опухший... Глаз
почти нет... "Надо молока. Много молока! - сказала мне знакомая. - Чтобы они
выпили хотя бы по три литра". - "Но он не пьет молоко". - "Сейчас будет
пить". Многие врачи, медсестры, особенно санитарки этой больницы через
какое-то время заболеют... Умрут... Но никто тогда этого не знал...
В десять утра умер оператор Шишенок... Он умер первым... В первый
день... Мы узнали, что под развалинами остался второй - Валера Ходемчук. Так
его и не достали. Забетонировали. Но мы еще не знали, что они все -
первые...
Спрашиваю: "Васенька, что делать?" - "Уезжай отсюда! Уезжай! У тебя
будет ребенок". А я - беременная. Но как я его оставлю? Просит: "Уезжай!
Спасай ребенка!" - "Сначала я должна принести тебе молоко, а потом решим".
Прибегает моя подруга Таня Кибенок... Ее муж в этой же палате... С ней
ее отец, он на машине. Мы садимся и едем в ближайшую деревню за молоком.
Где-то три километра за городом... Покупаем много трехлитровых банок с
молоком... Шесть - чтобы хватило на всех... Но от молока их страшно рвало...
Все время теряли сознание, им ставили капельницы. Врачи почему-то твердили,
что они отравились газами, никто не говорил о радиации. А город заполнился
военной техникой, перекрыли все дороги... Перестали ходить электрички,
поезда... Мыли улицы каким-то белым порошком... Я волновалась, как же мне
завтра добраться в деревню, чтобы купить ему парного молока? Никто не
говорил о радиации... Только военные ходили в респираторах... Горожане несли
хлеб из магазинов, открытые кульки с булочками... Пирожные лежали на
лотках...
Вечером в больницу не пропустили... Море людей вокруг... Я стояла
напротив его окна, он подошел и что-то мне кричал. Так отчаянно! В толпе
кто-то расслышал: их увозят ночью в Москву. Жены сбились все в одну кучу.
Решили: поедем с ними. Пустите нас к нашим мужьям! Не имеете права! Бились,
царапались. Солдаты, уже стояли солдаты, нас отталкивали. Тогда вышел врач и
подтвердил, что они полетят на самолете в Москву, но нам нужно принести им
одежду, - та, в которой они были на станции, сгорела. Автобусы уже не
ходили, и мы бегом через весь город. Прибежали с сумками, а самолет уже
улетел... Нас специально обманули... Чтобы мы не кричали, не плакали...
Ночь... По одну сторону улицы автобусы, сотни автобусов (уже готовили
город к эвакуации), а по другую сторону - сотни пожарных машин. Пригнали
отовсюду. Вся улица в белой пене... Мы по ней идем... Ругаемся и плачем...
По радио объявили, что, возможно, город эвакуируют на три-пять дней,
возьмите с собой теплые вещи и спортивные костюмы, будете жить в лесах. В
палатках. Люди даже обрадовались: на природу! Встретим там Первое мая.
Необычно. Готовили в дорогу шашлыки... Брали с собой гитары, магнитофоны...
Плакали только те, чьи мужья пострадали.
Не помню дороги... Будто очнулась, когда увидела его мать: "Мама, Вася
в Москве! Увезли специальным самолетом!" Но мы досадили огород (а через
неделю деревню эвакуируют!) Кто знал? Кто тогда это знал? К вечеру у меня
открылась рвота. Я - на шестом месяце беременности. Мне так плохо... Ночью
сню, что он меня зовет, пока он был жив, звал меня во сне: "Люся! Люсенька!"
А когда умер, ни разу не позвал. Ни разу... (Плачет.) Встаю я утром с
мыслью, что поеду в Москву. Сама... "Куда ты такая?" - плачет мать. Собрали
в дорогу и отца. Он снял со сберкнижки деньги, которые у них были. Все
деньги.
Дороги не помню... Дорога опять выпала из памяти... В Москве у первого
милиционера спросили, в какой больнице лежат чернобыльские пожарники, и он
нам сказал, я даже удивилась, потому что нас пугали: государственная тайна,
совершенно секретно.
Шестая больница - на "Щукинской"...
В эту больницу, специальная радиологическая больница, без пропусков не
пускали. Я дала деньги вахтеру, и тогда она говорит: "Иди". Кого-то опять
просила, молила... И вот сижу в кабинете у заведующей радиологическим
отделением - Ангелины Васильевны Гуськовой. Тогда я еще не знала, как ее
зовут, ничего не запоминала... Я знала только, что должна увидеть его...
Она сразу меня спросила:
- У вас есть дети?
Как я признаюсь?! И уже понимаю, что надо скрыть мою беременность. Не
пустит к нему! Хорошо, что я худенькая, ничего по мне незаметно.
- Есть. - Отвечаю.
- Сколько?
Думаю: "Надо сказать, что двое. Если один - все равно не пустит".
- Мальчик и девочка.
- Раз двое, то рожать, видно, больше не придется. Теперь слушай:
центральная нервная система поражена полностью, костный мозг поражен
полностью...
"Ну, ладно, - думаю, - станет немножко нервным".
- Еще слушай: если заплачешь - я тебя сразу отправлю. Обниматься и
целоваться нельзя. Близко не подходить. Даю полчаса.
Но я знала, что уже отсюда не уйду. Если уйду, то с ним. Поклялась
себе!
Захожу... Они сидят на кровати, играют в карты и смеются.
- Вася! - кричат ему.
Поворачивается:
- О, братцы, я пропал! И здесь нашла!
Смешной такой, пижама на нем сорок восьмого размера, а у него -
пятьдесят второй. Короткие рукава, короткие штанишки. Но опухоль с лица уже
сошла... Им вливали какой-то раствор...
- А чего это ты вдруг пропал? - Спрашиваю.
И он хочет меня обнять.
- Сиди-сиди, - не пускает его ко мне врач. - Нечего тут обниматься.
Как-то мы это в шутку превратили. И тут уже все сбежались, и из других
палат тоже. Все наши. Из Припяти. Их же двадцать восемь человек самолетом
привезли. Что там? Что там у нас в городе. Я отвечаю, что началась
эвакуация, весь город увозят на три или пять дней. Ребята молчат, а было там
две женщины, одна из них, на проходной в день аварии дежурила, и она
заплакала:
- Боже мой! Там мои дети. Что с ними?
Мне хотелось побыть с ним вдвоем, ну, пусть бы одну минуточку. Ребята
это почувствовали, и каждый придумал какую-то причину, и они вышли в
коридор. Тогда я обняла его и поцеловала. Он отодвинулся:
- Не садись рядом. Возьми стульчик.
- Да, глупости все это, - махнула я рукой. - А ты видел, где произошел
взрыв? Что там? Вы ведь первые туда попали...
- Скорее всего, это вредительство. Кто-то специально устроил. Все наши
ребята такого мнения.
Тогда так говорили. Думали.
На следующий день, когда я пришла, они уже лежали по одному, каждый в
отдельной палате. Им категорически запрещалось выходить в коридор. Общаться
друг с другом. Перестукивались через стенку... Точка-тире, точка-тире...
Врачи объяснили это тем, что каждый организм по-разному реагирует на дозы
облучения, и то, что выдержит один, другому не под силу. Там, где они
лежали, зашкаливали даже стены. Слева, справа и этаж под ними... Там всех
выселили, ни одного больного... Под ними и над ними никого...
Три дня я жила у своих московских знакомых. Они мне говорили: бери
кастрюлю, бери миску, бери все, что надо... Я варила бульон из индюшки, на
шесть человек. Шесть наших ребят... Пожарников... Из одной смены... Они все
дежурили в ту ночь: Ващук, Кибенок, Титенок, Правик, Тищура. В магазине
купила им всем зубную пасту, щетки, мыло. Ничего этого в больнице не было.
Маленькие полотенца купила... Я удивляюсь теперь своим знакомым, они,
конечно, боялись, не могли не бояться, уже ходили всякие слухи, но все равно
сами мне предлагали: бери все, что надо. Бери! Как он? Как они все? Они
будут жить? Жить... (Молчит). Встретила тогда много хороших людей, я не всех
запомнила... Мир сузился до одной точки... Укоротился... Он... Только он...
Помню пожилую санитарку, которая меня учила: "Есть болезни, которые не
излечиваются. Надо сидеть и гладить руки".
Рано утром еду на базар, оттуда к своим знакомым, варю бульон. Все
протереть, покрошить... Кто-то просил: "Привези яблочко". С шестью
полулитровыми баночками... Всегда на шестерых! В больницу... Сижу до вечера.
А вечером - опять в другой конец города. Насколько бы меня так хватило? Но
через три дня предложили, что можно жить в гостинице для медработников, на
территории самой больницы. Боже, какое счастье!!
- Но там нет кухни. Как я буду им готовить?
- Вам уже не надо готовить. Их желудки перестают воспринимать еду.
Он стал меняться - каждый день я встречала другого человека... Ожоги
выходили наверх... Во рту, на языке, щеках - сначала появились маленькие
язвочки, потом они разрослись... Пластами отходила слизистая... Пленочками
белыми... Цвет лица... Цвет тела... Синий... Красный... Серо-бурый... А оно
такое все мое, такое любимое! Это нельзя рассказать! Это нельзя написать! И
даже пережить... Спасало то, что все это происходило мгновенно; некогда было
думать, некогда было плакать.
Я любила его! Я еще не знала, как я его любила! Мы только поженились...
Идем по улице. Схватит меня на руки и закружится. И целует, целует. Люди
идут мимо, и все улыбаются...
Клиника острой лучевой болезни - четырнадцать дней... За четырнадцать
дней человек умирает...
В гостинице в первый же день дозиметристы меня замеряли. Одежда, сумка,
кошелек, туфли, - все "горело". И все это тут же у меня забрали. Даже нижнее
белье. Не тронули только деньги. Взамен выдали больничный халат пятьдесят
шестого размера, а тапочки сорок третьего. Одежду, сказали, может, привезем,
а, может, и нет, навряд ли она поддастся "чистке". В таком виде я и
появилась перед ним. Испугался: "Батюшки, что с тобой?" А я все-таки
ухитрялась варить бульон. Ставила кипятильник в стеклянную банку... Туда
бросала кусочки курицы... Маленькие-маленькие... Потом кто-то отдал мне свою
кастрюльку, кажется, уборщица или дежурная гостиницы. Кто-то - досочку, на
которой я резала свежую петрушку. В больничном халате сама я не могла
добраться до базара, кто-то мне эту зелень приносил. Но все бесполезно, он
не мог даже пить... Проглотить сырое яйцо... А мне хотелось достать
что-нибудь вкусненькое! Будто это могло помочь. Добежала до почты: "Девочки,
- прошу, - мне надо срочно позвонить моим родителям в Ивано-Франковск. У
меня здесь умирает муж". Почему-то они сразу догадались, откуда я и кто мой
муж, моментально соединили. Мой отец, сестра и брат в тот же день вылетели
ко мне в Москву. Они привезли мои вещи. Деньги.
Девятого мая... Он всегда мне говорил: "Ты не представляешь, какая
красивая Москва! Особенно на День Победы, когда салют. Я хочу, чтобы ты
увидела". Сижу возле него в палате, открыл глаза:
- Сейчас день или вечер?
- Девять вечера.
- Открывай окно! Начинается салют!
Я открыла окно. Восьмой этаж, весь город перед нами! Букет огня
взметнулся в небо.
- Вот это да!
- Я обещал тебе, что покажу Москву. Я обещал, что по праздникам буду
всю жизнь дарить цветы...
Оглянулась - достает из-под подушки три гвоздики. Дал медсестре деньги
- и она купила.
Подбежала и целую:
- Мой единственный! Любовь моя!
Разворчался:
- Что тебе приказывают врачи? Нельзя меня обнимать! Нельзя целовать!
Мне не разрешали его обнимать... Но я... Я поднимала и сажала его...
Перестилала постель... Ставила градусник... Приносила и уносила судно... Всю
ночь сторожила рядом...
Хорошо, что не в палате, а в коридоре... У меня закружилась голова, я
ухватилась за подоконник... Мимо шел врач, он взял меня за руку. И
неожиданно:
- Вы беременная?
- Нет-нет! - Я так испугалась, чтобы нас кто-нибудь не услышал.
- Не обманывайте, - вздохнул он.
Я так растерялась, что не успела его ни о чем попросить.
Назавтра меня вызывают к заведующей:
- Почему вы меня обманули? - спросила она.
- Не было выхода. Скажи я правду - отправили бы домой. Святая ложь!
- Что вы наделали!!
- Но я с ним...
Всю жизнь буду благодарна Ангелине Васильевне Гуськовой. Всю жизнь!
Другие жены тоже приезжали, но их уже не пустили. Были со мной их
мамы... Мама Володи Правика все время просила Бога: "Возьми лучше меня".
Американский профессор, доктор Гейл... Это он делал операцию по
пересадке костного мозга... Утешал меня: надежда есть, маленькая, но есть.
Такой могучий организм, такой сильный парень! Вызвали всех его
родственников. Две сестры приехали из Беларуси, брат из Ленинграда, там
служил. Младшая Наташа, ей было четырнадцать лет, очень плакала и боялась.
Но ее костный мозг подошел лучше всех... (Замолкает.) Я уже могу об этом
рассказывать... Раньше не могла... Я десять лет молчала... Десять лет.
(Замолкает.)
Когда он узнал, что костный мозг берут у его младшей сестрички, наотрез
отказался: "Я лучше умру. Не трогайте ее, она маленькая". Старшей сестре
Люде было двадцать восемь лет, она сама медсестра, понимала, на что идет.
"Только бы он жил", - говорила она. Я видела операцию. Они лежали рядышком
на столах... Там большое окно в операционном зале. Операция длилась два
часа... Когда кончили, хуже было Люде, чем ему, у нее на груди восемнадцать
проколов, тяжело выходила из-под наркоза. И сейчас болеет, на
инвалидности... Была красивая, сильная девушка. Замуж не вышла... А я тогда
металась из одной палаты в другую, от него - к ней. Он лежал уже не в
обычной палате, а в специальной барокамере, за прозрачной пленкой, куда
заходить не разрешалось. Там такие специальные приспособления есть, чтобы,
не заходя под пленку, вводить уколы, ставить катэтор... Но все на липучках,
на замочках, и я научилась ими пользоваться... Отсовывать... И пробираться к
нему... Возле его кровати стоял маленький стульчик... Ему стало так плохо,
что я уже не могла отойти, ни на минуту. Звал меня постоянно: "Люся, где ты?
Люсенька!" Звал и звал... Другие барокамеры, где лежали наши ребята,
обслуживали солдаты, потому что штатные санитары отказались, требовали
защитной одежды. Солдаты выносили судно. Протирали полы, меняли постельное
белье... Все делали... Откуда там появились солдаты? Не спрашивала... Только
он... Он... А каждый день слышу: умер, умер... Умер Тищура. Умер Титенок.
Умер... Как молотком по темечку...
Стул двадцать пять - тридцать раз в сутки... С кровью и слизью... Кожа
начала трескаться на руках, ногах... Все покрылось волдырями... Когда он
ворочал головой, на подушке оставались клочья волос... Я пыталась шутить:
"Даже удобно. Не надо носить расческу". Скоро их всех постригли. Его я
стригла сама. Я все хотела ему делать сама. Если бы я могла выдержать
физически, то я все двадцать четыре часа не ушла бы от него. Мне каждую
минутку было жалко... Минутку и то жалко... (Долго молчит.) Приехал мой брат
и испугался: "Я тебя туда не пущу!" А отец говорит ему: "Такую разве не
пустишь? Да она в окно влезет! По пожарной лестнице!"
Отлучилась... Возвращаюсь - на столике у него апельсин... Большой, не
желтый, а розовый. Улыбается: "Меня угостили. Возьми себе". А медсестра
через пленочку машет, что нельзя этот апельсин есть. Раз возле него уже
какое-то время полежал, его не то, что есть, к нему прикасаться страшно.
"Ну, съешь, - просит. - Ты же любишь апельсины". Я беру апельсин в руки. А
он в это время закрывает глаза и засыпает. Ему все время давали уколы, чтобы
он спал. Наркотики. Медсестра смотрит на меня в ужасе... А я? Я готова
сделать все, чтобы он только не думал о смерти... И о том, что болезнь его
ужасная, что я его боюсь... Обрывок какого-то разговора... У меня в
памяти... Кто-то увещевает: "Вы должны не забывать: перед вами уже не муж,
не любимый человек, а радиоактивный объект с высокой плотностью заражения.
Вы же не самоубийца. Возьмите себя в руки". А я как умалишенная: "Я его
люблю! Я его люблю!" Он спал, я шептала: "Я тебя люблю!" Шла по больничному
двору: "Я тебя люблю!" Несла судно: "Я тебя люблю!" Вспоминала, как мы с ним
раньше жили... В нашем общежитии... Он засыпал ночью только тогда, когда
возьмет меня за руку. У него была такая привычка: во сне держать меня за
руку... Всю ночь...
А в больнице я возьму его за руку и не отпускаю...
Ночь. Тишина. Мы одни. Посмотрел на меня внимательно-внимательно и
вдруг говорит:
- Так хочу увидеть нашего ребенка. Какой он?
- А как мы его назовем?
- Ну, это ты уже сама придумаешь...
- Почему я сама, если нас двое?
- Тогда, если родится мальчик, пусть будет Вася, а если девочка -
Наташка.
- Как это Вася? У меня уже есть один Вася. Ты! Мне другого не надо.
Я еще не знала, как я его любила! Он... Только он... Как слепая! Даже
не чувствовала толчков под сердцем... Хотя была уже на шестом месяце... Я
думала, что он внутри меня мой маленький, и он защищен...
О том, что ночую у него в барокамере, никто из врачей не знал. Не
догадывался... Пускали меня медсестры. Первое время тоже уговаривали: "Ты -
молодая. Что ты надумала? Это уже не человек, а реактор. Сгорите вместе". Я,
как собачка, бегала за ними... Стояла часами под дверью. Просила-умоляла...
И тогда они: "Черт с тобой! Ты - ненормальная". Утром перед восьмью часами,
когда начинался врачебный обход, показывают через пленку: "Беги!". На час
сбегаю в гостиницу. А с девяти утра до девяти вечера у меня пропуск. Ноги у
меня до колен посинели, распухли, настолько я уставала...
Пока я с ним... Этого не делали... Но, когда уходила, его
фотографировали... Одежды никакой. Голый. Одна легкая простыночка поверх. Я
каждый день меняла эту простыночку, а к вечеру она вся в крови. Поднимаю
его, и у меня на руках остаются кусочки его кожи, прилипают. Прошу:
"Миленький! Помоги мне! Обопрись на руку, на локоть, сколько можешь, чтобы я
тебе постель разгладила, не покинула наверху шва, складочки". Любой шовчик -
это уже рана на нем. Я срезала себе ногти до крови, чтобы где-то его не
зацепить. Никто из медсестер не мог подойти, прикоснуться, если что-нибудь
нужно, зовут меня. И они фотографировали... Говорили, для науки. А я бы их
всех вытолкнула оттуда! Кричала бы! Била! Как они могут! Все мое... Все
любимое... Если бы я могла их туда не пустить! Если бы...
Выйду из палаты в коридор... И иду на стенку, на диван, потому что я их
не вижу. Говорю дежурной медсестре: "Он умирает". - Она мне отвечает: "А что
ты хочешь? Он получил тысяча шестьсот рентген, а смертельная доза четыреста.
Ты сидишь возле реактора". Все мое... Все любимое.
Когда они все умерли, в больнице сделали ремонт... Стены скоблили,
взорвали паркет и вынесли... Столярку.
Дальше... Последнее... Помню вспышками... Обрыв...
Ночь сижу возле него на стульчике... В восемь утра: "Васенька, я пойду.
Я немножко отдохну". Откроет и закроет глаза - отпустил. Только дойду до
гостиницы, до своей комнаты, лягу на пол, на кровати лежать не могла, так
все болело, как уже стучит санитарка: "Иди! Беги к нему! Зовет беспощадно!"
А в то утро Таня Кибенок так меня просила, молила: "Поедем со мной на
кладбище. Я без тебя не смогу". В то утро хоронили Витю Кибенка и Володю
Правика... С Витей они были друзья... Мы дружили семьями... За день до
взрыва вместе сфотографировались у нас в общежитии. Такие они наши мужья там
красивые! Веселые! Последний день нашей той жизни... Такие мы счастливые!
Вернулась с кладбища, быстренько звоню на пост медсестре: "Как он там?"
- "Пятнадцать минут назад умер". Как? Я всю ночь у него. Только на три часа
отлучилась! Стала у окна и кричала: "Почему? За что?" Смотрела на небо и
кричала... На всю гостиницу... Ко мне боялись подойти... Опомнилась:
напоследок его увижу! Увижу! Скатилась с лестницы... Он лежал еще в
барокамере, не увезли... Последние слова его: "Люся! Люсенька!" - "Только
отошла. Сейчас прибежит", - успокоила медсестра. Вздохнул и затих...
Уже я от него не оторвалась... Шла с ним до гроба... Хотя запомнила не
сам гроб, а большой полиэтиленовый пакет... Этот пакет... В морге спросили:
"Хотите, мы покажем вам, во что его оденем". Хочу! Одели в парадную форму,
фуражку наверх на грудь положили. Обуть не обули, не подобрали обувь, потому
что ноги распухли... Парадную форму тоже разрезали, натянуть не могли,
целого тела уже не было... Все - рана... В больнице последние два дня...
Подниму его руку, а кость шатается, болтается кость, тело от нее отошло...
Кусочки легкого, кусочки печени шли через рот... Захлебывался своими
внутренностями... Обкручу руку бинтом и засуну ему в рот, все это из него
выгребаю... Это нельзя рассказать! Это нельзя написать! И даже пережить...
Это все такое родное... Такое любимое... Ни один размер обуви невозможно
было натянуть... Положили в гроб босого...
На моих глазах... В парадной форме его засунули в целлофановый мешок и
завязали... И этот мешок уже положили в деревянный гроб... А гроб еще одним
мешком обвязали... Целлофан прозрачный, но толстый, как клеенка... И уже все
это поместили в цинковый гроб... Втиснули... Одна фуражка наверху
осталась...
Съехались все... Его родители, мои родители... Купили в Москве черные
платки... Нас принимала чрезвычайная комиссия. И всем говорила одно и то же,
что отдать вам тела ваших мужей, ваших сыновей мы не можем, они очень
радиоактивные и будут похоронены на московском кладбище особым способом. В
запаянных цинковых гробах, под бетонными плитками. И вы должны этот документ
подписать... Если кто-то возмущался, хотел увезти гроб на родину, его
убеждали, что они, мол, герои и теперь семье уже не принадлежат. Они уже
государственные люди... Принадлежат государству.
Сели в катафалк... Родственники и какие-то военные люди. Полковник с
рацией... По рации передают: "Ждите наших приказаний! Ждите!" Два или три
часа колесили по Москве, по кольцевой дороге. Опять в Москву возвращаемся...
По рации: "На кладбище въезд не разрешаем. Кладбище атакуют иностранные
корреспонденты. Еще подождите". Родители молчат... Платок у мамы черный... Я
чувствую, что теряю сознание. Со мной истерика: "Почему моего мужа надо
прятать? Он - кто? Убийца? Преступник? Уголовник? Кого мы хороним?" Мама:
"Тихо, тихо, дочечка". Гладит меня по голове... Полковник передает:
"Разрешите следовать на кладбище. С женой истерика". На кладбище нас
окружили солдаты... Шли под конвоем... И гроб несли... Никого не пустили...
Одни мы были... Засыпали моментально. "Быстро! Быстро!" - командовал офицер.
Даже не дали гроб обнять... И - сразу в автобусы... Все крадком...
Мгновенно купили и принесли обратные билеты... На следующий день. Все
время с нами был какой-то человек в штатском, с военной выправкой, не дал
даже выйти из гостиницы и купить еду в дорогу. Не дай Бог, чтобы мы с
кем-нибудь заговорили, особенно я. Как будто я тогда могла говорить, я уже
даже плакать не могла. Дежурная, когда мы уходили, пересчитала все
полотенца, все простыни... Тут же их складывала в полиэтиленовый мешок.
Наверное, сожгли... За гостиницу мы сами заплатили... За четырнадцать
суток...
Клиника лучевой болезни - четырнадцать суток... За четырнадцать суток
человек умирает...
Дома я уснула. Зашла в дом и повалилась на кровать. Я спала трое
суток... Приехала "Скорая помощь". "Нет, - сказал врач, - она не умерла. Она
проснется. Это такой страшный сон".
Мне было двадцать три года...
Я помню сон... Приходит ко мне моя умершая бабушка, в той одежде, в
которой мы ее похоронили. И наряжает елку. "Бабушка, почему у нас елка? Ведь
сейчас лето?" - "Так надо. Скоро твой Васенька ко мне придет". А он вырос
среди леса. Я помню сон. - Вася приходит в белом и зовет Наташу. Нашу
девочку, которую я еще не родила. Уже она большая. Подросла. Он подбрасывает
ее под потолок, и они смеются... А я смотрю на них и думаю, что счастье -
это так просто. Я сню... Мы бродим с ним по воде. Долго-долго идем...
Просил, наверное, чтобы я не плакала... Давал знак. Оттуда... Сверху...
(Затихает надолго.)
Через два месяца я приехала в Москву. С вокзала - на кладбище. К нему!
И там на кладбище у меня начались схватки... Только я с ним заговорила...
Вызвали "Скорую"... Рожала я у той же Ангелины Васильевны Гуськовой. Она
меня еще тогда предупредила: "Рожать приезжай к нам". На две недели раньше
срока родила...
Мне показали... Девочка... "Наташенька, - позвала я. - Папа назвал тебя
Наташенькой". На вид здоровый ребенок. Ручки, ножки... А у нее был цирроз
печени... В печени - двадцать восемь рентген... Врожденный порок сердца...
Через четыре часа сказали, что девочка умерла... И опять, что мы ее вам не
отдадим! Как это не отдадите?! Это я ее вам не отдам! Вы хотите ее забрать
для науки, а я ненавижу вашу науку! Ненавижу! Она забрала у меня сначала
его, а теперь еще хочет... Не отдам! Я похороню ее сама. Рядом с ним...
(Молчит.)
Все не те слова вам говорю... Не такие... Нельзя мне кричать после
инсульта. И плакать нельзя. Потому и слова не такие... Но скажу... Еще никто
не знает... Когда я не отдала им мою девочку... Нашу девочку... Тогда они
принесли мне деревянную коробочку: "Она - там". Я посмотрела... Ее
запеленали... Она в пеленочках... И тогда я заплакала: "Положите ее у его
ног. Скажите, что это наша Наташенька".
Там, на могилке не написано: Наташа Игнатенко... Там только его имя...
Она же была без имени, без ничего... Только душа... Душу я там и
похоронила...
Я прихожу к ним всегда с двумя букетами: один - ему, второй - на уголок
кладу ей. Ползаю у могилы на коленках... Всегда на коленках... (Бессвязно).
Я ее убила... Я... Она... Спасла... Моя девочка меня спасла, она приняла
весь радиоудар на себя, стала как бы приемником этого удара. Такая
маленькая. Крохотулечка. (Задыхаясь) Она спасла... Но я любила их двоих...
Разве... Разве можно убить любовью? Такой любовью!!... Почему это рядом?
Любовь и смерть... Вместе... Кто мне объяснит? Ползаю у могилы на
коленках... (Надолго затихает).
...В Киеве мне дали квартиру. В большом доме, где теперь живут все, кто
с атомной станции. Квартира большая, двухкомнатная, о какой мы с Васей
мечтали. А я сходила в ней с ума! В каждом углу, куда ни гляну - везде он...
Начала ремонт, лишь бы не сидеть, лишь бы забыться. И так два года... Сню
сон... Мы идем с ним, а он идет босиком... "Почему ты всегда необутый?" -
"Да потому, что у меня ничего нет". Пошла в церковь... Батюшка меня научил:
"Надо купить тапочки большого размера и положить кому-нибудь в гроб.
Написать записку - что это ему". Я так и сделала... Приехала в Москву и
сразу - в церковь. В Москве я к нему ближе... Он там лежит, на Митинском
кладбище... Рассказываю служителю, что так и так, мне надо тапочки передать.
Спрашивает: "А ведомо тебе, как это делать надо?" Еще раз объяснил... Как
раз внесли отпевать дедушку старого. Я подхожу к гробу, поднимаю накидочку и
кладу туда тапочки. "А записку ты написала?" - "Да, написала, но не указала,
на каком кладбище он лежит". - "Там они все в одном мире. Найдут его".
У меня никакого желания к жизни не было. Ночью стою у окна, смотрю на
небо: "Васенька, что мне делать? Я не хочу без тебя жить". Днем иду мимо
детского садика, стану и стою... Глядела бы и глядела на детей... Я сходила
с ума! И стала ночью просить: "Васенька, я рожу ребенка. Я уже боюсь быть
одна. Не выдержу дальше. Васенька!!" А в другой раз так попрошу: "Васенька,
мне не надо мужчины. Лучше тебя для меня нет. Я хочу ребеночка".
Мне было двадцать пять лет...
Я нашла мужчину... Я все ему открыла. Всю правду - что у меня одна
любовь, на всю жизнь... Я все ему открыла... Мы встречались, но я никогда
его в дом к себе не звала, в дом не могла... Там - Вася...
Работала я кондитером... Леплю торт, а слезы катятся... Я не плачу, а
слезы катятся... Единственное, о чем девочек просила: "Не жалейте меня.
Будете жалеть, я уйду". Я хотела быть, как все...
Принесли мне Васин орден... Красного цвета... Я смотреть на него долго
не могла... Слезы катятся...
...Родила мальчика. Андрей... Андрейка... Подруги останавливали: "Тебе
нельзя рожать", и врачи пугали: "Ваш организм не выдержит". Потом... Потом
они сказали, что он будет без ручки... Без правой ручки... Аппарат
показывал... "Ну, и что? - думала я. - Научу писать его левой ручкой". А
родился нормальный... красивый мальчик... Учится уже в школе, учится на одни
пятерки. Теперь у меня есть кто-то, кем я дышу и живу. Свет в моей жизни. Он
прекрасно все понимает: "Мамочка, если я уеду к бабушке, на два дня, ты
дышать сможешь?" Не смогу! Боюсь на день с ним разлучиться. Мы шли по
улице... И я, чувствую, падаю... Тогда меня разбил первый инсульт... Там, на
улице... "Мамочка, тебе водички дать". - "Нет, ты стой возле меня. Никуда не
уходи". И хватанула его за руку. Дальше не помню... Открыла глаза в
больнице... Но так его хватанула, что врачи еле разжали мои пальцы. У него
рука долго была синяя. Теперь выходим из дома: "Мамочка, только не хватай
меня за руку. Я никуда от тебя не уйду". Он тоже болеет: две недели в школе,
две дома с врачом. Вот так и живем. Боимся друг за друга. А в каждом углу
Вася. Его фотографии... Ночью с ним говорю и говорю... Бывает, меня во сне
попросит: "Покажи нашего ребеночка". Мы с Андрейкой приходим... А он
приводит за руку дочку... Всегда с дочкой... Играет только с ней...
Так я и живу... Живу одновременно в реальном и нереальном мире. Не
знаю, где мне лучше... (Встает. Подходит к окну). Нас тут много. Целая
улица, ее так и называют - чернобыльская. Всю свою жизнь эти люди на станции
проработали. Многие до сих пор ездят туда на вахту, теперь станцию
обслуживают вахтовым методом. Никто там не живет. У них тяжелые заболевания,
инвалидности, но работу свою не бросают, боятся даже подумать о том, что
реактор остановят. Где и кому они сегодня нужны в другом месте? Часто
умирают. Умирают мгновенно. Они умирают на ходу - шел и упал, уснул и не
проснулся. Нес медсестре цветы и остановилось сердце. Они умирают, но их
никто по-настоящему не расспросил. О том, что мы пережили... Что видели... О
смерти люди не хотят слушать. О страшном...
Но я вам рассказывала о любви... Как я любила..."

Людмила Игнатенко, жена погибшего пожарника Василия Игнатенко

Господи как страшно, то что эти люди пережили.. слов нет.

а теперь никто никого не помнит..

Ужасно....

http://www.ex.ua/view/777813?r=2730299
еще один фильм((((((((

страшная трагедияи самое обидное,что никто с неё не вынес урок...

Лишний раз не только облучиться, но и нахватать радиации на свою машину, а потом на ней рассекать по городу. Идиотизм, причем вредный для окружающих.

в продолжение истории Иленки.
настоящее страшнее?

И началась иная жизнь. Жизнь после жизни...

Людмила Игнатенко получила двухкомнатную квартиру в одном из двадцати чернобыльских домов на Троещине. Дом называли «вдовьим». Квартира казалась ей слишком большой. Она забивалась в угол и плакала.

Заочно получила специальность технолога пищевой промышленности. Наконец решилась родить ребенка. Не нужен был ни другой мужчина рядом, ни его алименты. Хотелось только, чтобы было ради кого жить. Думала назвать мальчика Васей, но ее мама категорически воспротивилась. Она боялась, что это имя принесет ему страдания.

Анатолий — инвалид детства. У него тоже проблемы с печенью и тяжелая форма астмы. Но она не могла на него насмотреться, надышаться. Гладила рученки, прислушивалась к дыханию. В три годика Толенька начал умирать. Они лежали в «Охматдете» — ребенок 2,5 месяца находился под капельницей. Вдобавок в больнице он подхватил коклюш. Астма прогрессировала, Толя не ходил, даже не мог стоять. Людмила знала, что потерю этого ребенка она уже не переживет. Молила Бога и он, наверное, ее услышал. В больницу приехали кубинские врачи. «Мы спасем вашего ребенка, если вы согласны поехать на Кубу», — сказали они. Через восемь месяцев Толе стало лучше и они вернулись в Киев. Потом еще год жили у брата Людмилы в Тюмени — мальчику нужно было сменить климат.

Толик знает все о Василии Игнатенко. Он разделил с мамой ее воспоминания и ее боль. Он называет его «дядя Вася», а маму Василия — «бабушка Таня». Ездит с мамой в Москву на кладбище, хотя сложнее стало добиваться, чтобы мальчику оплатили билет.

Это еще одна боль: когда погибшим пожарным ставили монумент и барельефы, захоронение перепланировали, и никто из вдов теперь не уверен, что под плитой с барельефом лежит действительно тот, кто изображен. «Я не знаю, где мне опуститься на колени перед Васенькой, — говорит Людмила. — Раньше я думала, что когда умру, меня похоронят рядом с ним, а теперь это нереально».

Ходят слухи, что под плитами на самом деле пустота: тела были настолько радиоактивны, что просвечивали землю и слой бетона. И их вывезли туда, где хоронят радиоактивные отходы. Но поехать даже на такую, очень странную, могилу — для нее облегчение.

...Ее память бережно хранит осколки разлетевшегося вдребезги мира. Один из таких осколков — свадебное фото, на котором Василий поднял ее на руки, а она воскликнула: «Только не урони меня!». Это фото осталось висеть на стене в их припятской квартире. «Я мечтала об этой фотографии, она снилась мне ночами. Я так хотела, чтобы она была со мной!» Но в Припять попасть она не могла, для этого нужно было специальное разрешение. И только когда в прошлом году в Киев приехала шведская съемочная группа...

Историю Людмилы шведский журналист и кинорежиссер, директор Гётеборгского кинофестиваля Гуннар Бергдал прочитал в книге Светланы Алексеевич: «Чернобыль: хроника будущего». В книге было много страшных свидетельств, но повесть Людмилы показалась ему самой пронзительной. Он сидел в самолете с книгой в руках и плакал. «А потом я подумал: хватило бы у меня сил, невзирая на смертельную опасность, остаться вот так же, до конца, с любимым человеком? Я захотел снять фильм... не о Чернобыле — о любви»...

Фильм «Голос Людмилы» все-таки о Чернобыле, но в первую очередь — действительно о любви. Мне кажется, что среди бесчисленных украинских лент о той беде нет ни одной, где судьба миллионов раскрывалась бы вот так просто: историей одного человека. Если бы не знала, то никогда бы не подумала, что картину снял шведский режиссер, а не украинский. «Голос Людмилы» признан лучшим документальным шведским фильмом прошлого года. Украинским продюсером картины является международный фестиваль «Молодость». Кстати, если бы фильм купили украинские телеканалы, вырученные деньги отдали бы Чернобыльскому фонду вдов и сирот.

Линейный продюсер Алик Шпилюк, Гуннар Бергдал называет его «сталкером», оформил все необходимые бумаги и получил разрешение. Через четырнадцать лет Людмила вошла в свою припятскую квартиру. Везде валялся строительный мусор, истоптанные мужские ботинки, банки: здесь была контора ликвидаторов. На полу почему-то лежала кукла с закрытыми глазами. Она открыла ей глаза и бережно посадила на подоконник. Но четырнадцать лет ожиданий оказались напрасными: ниточка порвалась — фотография исчезла.

Шведы привезли с собой дозиметры. Несмотря на то, что они провели в Припяти лишь один день и ходили только в разрешенных местах, на выезде дозиметры показывали восьмимесячную дозу радиации.

...Я решаюсь наконец задать Людмиле вопрос, который мучит меня с того самого момента, когда три года назад я прочитала книгу Алексеевич: «Вы сказали Алексеевич, что в то время вам повезло попасть в Припять. Но это определило всю вашу дальнейшую жизнь. Вы и сейчас считаете, что вам тогда «повезло»? «Конечно, — отвечает она, не задумываясь. — Ведь это были шесть самых прекрасных, самых лучших лет моей жизни. А что мы видим сейчас, кроме нищеты? Что мы можем?»

У Людмилы очень слабое здоровье: она перенесла инсульт и несколько операций. Практически нет денег на жизнь. Как инвалид второй группы она получает 117 гривен, а сын, как инвалид детства, — 41 гривню. Еще дедушкина пенсия, впрочем, о дедушке чуть позже. Через месяц после окончания съемок фильма «Голос Людмилы» внезапно от инфаркта умер ее брат в Тюмени. Все, что она получила за участие в фильме, потратила, чтобы перевезти гроб с телом брата на родину, в Ивано-Франковск. Судьба к ней беспощадна. Она печет по ночам пирожные и боится устроиться на работу: тогда с нее снимут инвалидность. А если она потеряет работу? «Вы знаете, как это опять оформлять пенсию по инвалидности? — говорит одна. — Только за одну грамотную выписку из больницы для предоставления в комиссию нужно дать 100 долларов. Это для нас, чернобыльцев, огромные деньги. Мне их просто неоткуда взять».

Два раза в год ей следует обязательно лечь в больницу, чтобы группу не сняли. Вроде бы и неплохо подлечиться, но ведь все лекарства нужно купить за собственные деньги. Сколько раз думала, что лучше не лечиться, чтобы не тратится. Рано утром нужно дедушку обиходить, ребенка в школу отправить, потом побежать в больницу, потом домой — накормить всех, наготовить, убрать. Представляете себе это лечение? Сколько на него нужно потратить сил и нервов!

Дедушка у нее на самом деле неродной. Он «прибился» к ним семь лет назад, да так и остался. Людмила выделила ему комнату, а Толик теперь спит в ее комнате на раскладушке и мечтает о собственном угле. Дед — безногий инвалид, на протезах. Пришел после войны домой и женился на Людмилиной бабушке. Семь лет назад бабушка умерла. Дед, недолго думая, женился снова, прописав «молодую» в своей двухкомнатной квартире на Лесном. Вскоре «молодая» выгнала деда из его собственного дома.

Людмила за ним ухаживает, кормит, стирает, купает его раз в неделю. «Чаще не могу — тяжело». Она очень устала. Однажды в сердцах сказала ему, что отвезет на Лесной. Спустя несколько мгновений как екнуло что-то: выскочила на балкон — дедуля пытался прыгнуть вниз с пятого этажа. Она успела схватить его за рубашку.

Людмила хотела сделать перепланировку квартиры, чтобы у деда был свой вход и своя комната там, на Лесном. Но необходимо согласие его нынешней жены, а та не дает. «Я все равно его переживу, и квартира останется мне», — говорит бабка. Ей 85 лет. Деду — 89. Внуки наняли бабке адвоката. У Людмилы нет денег, чтобы подать в суд, тем более на адвоката. «Если бы кто-нибудь мог помочь дедушке разменять квартиру...». «Привози, привози, я знаю, что я с ним сделаю», — зловеще угрожает бабка. Дед плачет, как ребенок. Он бабку боится...

В этом аду Толя — ее единственный свет в окошке. Мальчик отлично учится, он очень способный. «Ты представляешь, он на съемках стал понимать шведский! — говорит мне Алик Шпилюк. — У него хороший английский. Но лучше всего мальчику даются точные науки». Людмила хотела перевести сына в физико-математическую школу около центрального стадиона, но там ей сказали, что сыну нужно несколько месяцев посещать платные курсы при школе, а потом сдавать экзамены. Она даже не поняла стоит это сто гривен в месяц или в неделю. Все равно. Где их взять?

Толик мечтает о компьютере. Одноклассники, у которых дома есть компьютер, дают попользоваться по бартеру — в обмен на списывание домашнего задания. «Вы только не пишите, будто нам что-то надо, — просит Людмила. — Нам же не одним так трудно. Вон Таня Кибенок — на инвалидности, сама воспитывает двоих детей... Нас много таких. И потом — мне здесь жить».

Смысл последнего предложения расшифровывает мне Алик Шпилюк: «Соседи упрекают ее, завидуют». «Да чему же завидовать?» — искренне удивляюсь я. «Они считают, что она не должна выделяться. Когда мы снимали ее около подъезда, мимо шли соседи, и кто-то громко ехидно сказал: «О, наша телезвезда!». Было очень неприятно. Она из-за этого интервью давать боится. От газетчиков прячется. Перед премьерой фильма в Киеве нашу группу пригласили на передачу на радио «Промінь». Людмила не пошла. Боялась сказать что-то, чем потом соседи будут недовольны...

«Господи, да что же им делить, этим людям, связанным общей бедой, прошедшим одними и теми же кругами ада, — думаю я. — Почему они так немилосердны?»

«Толя — такой добрый, чувствительный мальчик. Любит все красивое. Может, это неправильно, что я так его воспитала, как девочку? — сокрушается Людмила. — Я ему в школу то тридцать копеечек дам, то пятьдесят — купить что-нибудь покушать. Больше не могу. А он эти копейки собирал, представляете, на днях пришел, рюкзачок открывает: «Мамочка, ты только не сердись», и достает оттуда гнездышко из соломки, а в нем три хорошенькие желтенькие пушистенькие птички, с красными клювиками и черными глазками! «Я потратил 1 грн. 50 коп. из тех денег, что ты мне давала. Ничего?» Ну, что я скажу... А недавно в церкви упросил меня купить маленькую статуэтку: голубь и сзади место для свечки. «Мы свечку зажжем и думать будем, мамочка... Будем думать, что Вася на нас, как голубочек, сверху смотрит...» — вздыхает Людмила.

А вы знаете, что в нашей стране появилась новая туристическая местность? Зона, с предоставлением транспортных услуг, гида-переводчика, спецодежды, возможностью переночевать в коттедже и получить завтрак в непосредственной близости от Припяти, реакторов и всех остальных прелестей. «Иностранцев бывает по нескольку групп в день», — сообщили шведской съемочной группе на базе Государственного департамента администрации зоны отчуждения. Стоит лишь послать факс на имя господина В.Холоша и заплатить деньги — примерно 200 долларов за несколько человек в день плюс по 60 долларов с каждого за ночь в отеле и завтрак. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Верно? Я лично не поверила слухам и сама позвонила, сказав, что желаю свозить в зону своих американских друзей. «Пожалуйста, — ответили мне. — Только заплатите»…

Когда Гуннар Бергдал работал над фильмом, он получил письмо от некоей Бригитты Олсон, живущей в непосредственной близости от атомной станции в Рингхолс: «…Я забрала в почтовом ящике свежую партию таблеток йода для тех членов нашей семьи, которым еще не исполнилось сорока. В сотый раз прочитала знакомую инструкцию: услышав сигнал тревоги, оставайтесь в помещении, закройте двери, окна и вентиляцию, заведите в дом всех домашних животных (коров тоже, если возможно)... Я не представляю, как буду смотреть в глаза своему псу, когда он станет проситься на улицу. Пес ни за что не пописает в доме, тем более когда вся семья в сборе. Он скорее умрет от стыда...».

А я прочитала это и подумала: в благополучные времена никто не давал жителям Припяти и Чернобыля таблетки йода. Никто не давал их и в первые, самые опасные дни после аварий. Не советовал закрыть окна и забрать в дом хотя бы детей, не то что коров. Я подумала о том, сколько долларов и кому приносит туризм в зоне, и как выбивается из сил, пекущая по ночам пирожные Людмила, чтобы заработать хоть копейки на прокорм и лекарства для семьи.

И еще я подумала, что в отличие от собаки госпожи Олсон, никто из тех, кто по долгу службы обязан был бы позаботиться о Людмиле

по моему,там специальные автобусы есть,а на своих машинах туду и не впускают...у меня одногруппница ездила туда,так их сначала одни встретили,довезли до первого КПП,потом те,кто их встретил передают их другим экскурсоводам и едут до 2 КПП...

Да дело не в том, как там встречают и на чем ездят..Мне другое интересно - чем вызван такой праздный интерес у людей, которым охота пошляться по Припяти?
хочется зрелищ?.. походить посмотрет, на то - пи*дец, как там страшно?...Страшно было в 86, тем людям, которые тупо оставив все! уезжали в никуда...
Экстрималы, если вам охота окунуться в мир радиации..возмите те лишние деньги, которые готовы выложить за поездку (не знаю сколько..где то порядка 200 баксов) отнесите их в онко центр какому нить ребенку, болеющему лейкемией, например..Это будет и вклад полезней..и такой себе экскурс на тему - Чернобыль и его последствия по сей день.........


пы.сы. могу понять, когда туда тянет людей припятчан, которые там жили..зайти в разрушенную квартиру, в которой семьей сидели за столом.. глянуть во двор, где когда то собирались соседки бабульки на лавках..улочки по которым гулял стотыщ раз......Ото в этом случае действительно страшно......................

Сообщение отредактировал Zlatik - 25.4.2011, 17:14

Я бы еще поняла, если бы деньги от тех экскурсий перечисляли семьям пострадавших, а так кто-то тупо делает бабки, гостиницы, бухалово, ппц. Просто щас прочитала на одном форуме обсуждения.... мля, какой тупое быдло....